................Вкратце дело обстояло так. Вечером 18 августа Горбачев находился в
Крыму, где проводил очередной беспокойный отпуск — нечто среднее между
отдыхом и работой. На следующий день он должен был вернуться в Москву,
где на 20-е число было назначено подписание так называемого
Ново-Огаревского договора о создании нового союза, окончательно
согласованного до его отъезда в Крым. Неожиданно на виллу прибыла
делегация из четырех высокопоставленных лиц, которые в ультимативной
форме потребовали от него объявить в стране чрезвычайное положение.
Горбачев отказался. Тогда ему было заявлено, что в Москве уже образован
Комитет (ГКЧП), куда вошли главные деятели государства и многие члены
правительства, для того, чтобы в любом случае ввести чрезвычайное
положение, хочет того Горбачев или нет. С этого момента президент
оказался полностью изолированным от страны и мира, лишен всех средств
связи и практически взят под домашний арест. Утром 19 августа Комитет
предстал перед страной в качестве органа, наделенного всеми властными
полномочиями. Было объявлено, что Горбачев болен.
Требование введения чрезвычайного положения уже в течение нескольких
месяцев было предметом столкновений между Горбачевым и группой
влиятельных членов правительства, в частности новым премьер-министром
Павловым, председателем КГБ Крючковым и министром обороны Язовым[1]. В
нем как таковом ничего незаконного не содержалось. На тот случай, если
такой шаг потребуется, был принят специальный закон. Он предусматривал,
что решение о введении чрезвычайного положения принимается только
парламентом, который в связи с этим наделял бы президента необходимой
полнотой власти. Это-то и ответил Горбачев четырем эмиссарам /236/
ГКЧП. Но он не впервые воспротивился подобному требованию: в
предшествующие месяцы это произошло дважды: на Пленуме Центрального
Комитета партии и на одном из закрытых заседаний Верховного Совета. В
обоих случаях ему было заявлено, что если он не согласен, то должен
оставить свой пост. Горбачев не уступил. Новостью на сей раз стал тот
факт, что бывшие коллеги решили действовать без его ведома и против
него.
Отсюда определение «переворот» или «путч» — применяемое обычно по
отношению к действиям Комитета 19 августа. Государственным переворотом
это с самого начала называл и Горбачев[2]. Определение, строго говоря,
неточное, так как предполагает замену людей, стоящих у власти. Однако
те, кто вводил чрезвычайное положение, этой властью уже обладали: кроме
Крючкова, Павлова и Язова в Комитет входил сам вице-президент,
грубоватый и недалекий Янаев и как бы находившийся в тени глава
парламента Лукьянов. Незаконными их действия делало сопротивление
Горбачева. Чтобы преодолеть препятствие в его лице, они были вынуждены
тайно, за его спиной, принимать незаконные меры. Абстрагируясь от
поспешных определений, можно утверждать: то, что произошло 19 августа,
представляло собой первый шаг к переходу от политической борьбы к
незаконным и антиконституционным методам. Попытка переворота 19 августа
была пресечена в течение трех дней. Но период применения незаконных
методов борьбы на этом вовсе не закончился. Наоборот, он только
начинался, и ему не суждено было быстро завершиться.
Чтобы понять, что именно толкнуло заговорщиков на столь рискованный
шаг, приводились различные версии. Наиболее распространено мнение, что
решающей причиной было предстоявшее подписание Ново-Огаревского
договора, против которого они выступали, так как он давал широкий
простор суверенитету республик. Это обстоятельство не было опровергнуто
ни самими заговорщиками, ни их противниками. Однако причины были
значительно шире. Говорят, что некоторые из заговорщиков узнали, будто
в беседах Горбачева с руководителями ряда республик вентилировались
большие перестановки в руководящих органах: многие потеряли бы свои
посты[3]. Не исключено, что это способствовало привлечению кого-то к
путчу, но все же речь шла о побочном факторе. Заговорщики были
убеждены, как они потом сами говорили, что действуют, чтобы не
допустить развала Советского государства. Многие из них в последующих
событиях нашли оправдание своему поведению. Горбачев и оставшиеся с ним
его сторонники ответили на это, что предпринятая акция только
способствовала развалу Союза. По нашему мнению, такое суждение
справедливо, но инициаторы заговора не были в состоянии осознать это.
Все же нет причин оспаривать, что основной /237/ целью было сохранение
структур государства, потрясенных перестройкой.
Интересна, однако, и другая гипотеза, по крайней мере относительно
выбора времени. Руководитель КГБ Крючков — подлинный организатор
заговора[4] — убедился на событиях последних месяцев, когда Горбачев
подвергался нападкам со всех сторон, включая и членов своего же
правительства, что президент теперь остался в изоляции и ему не на что
опереться. Поэтому надо было спешить с его заменой, чтобы заполнить
вакуум власти. Этот анализ принадлежит Ельцину и представляется
убедительным, так как идет от человека, который больше всех выиграл от
развития событий, больше, чем любой другой сделал для изоляции
Горбачева и не отрицавший собственной причастности к свертыванию
перестройки[5].
Крючков получил от своих разведслужб доклад, по которому и за
рубежом, в правительственных кругах Соединенных Штатов, и вообще среди
руководителей на Западе Горбачев уже считался поверженным и шел поиск
того, кто займет его место[6]. Так открывается глава, повествующая о
поведении западных держав в последний отрезок этого решающего года, об
их роли, — глава непростая и неоднозначная.
В середине июля 1991 года Горбачев разыграл важную карту в своих
переговорах с Западом — попросил и получил приглашение прибыть в Лондон
на ежегодное совещание в верхах «семерки» крупнейших капиталистических
стран (Соединенные Штаты, Япония. Германия, Франция, Великобритания,
Италия и Канада). Это приглашение отнюдь не вдохновляло, так как было
направлено не от равных к равному: ему было предназначено только место
«наблюдателя», то есть не кресло, а «откидное сиденье» к нему. Это то,
что касается формы. Но на карту было поставлено слишком много, чтобы
останавливаться на протокольных проблемах. Стоило сконцентрироваться на
сущности проблемы, и Горбачев согласился, надеясь, что существо встречи
будет отвечать переживаемым им трудностям. Он оказался прав, так как в
глазах всего мира встреча «в верхах» приобрела с формальной точки
зрения характер совещания между «семеркой» и советским президентом.
Престиж был спасен. Однако встреча, если взять ее существо, спасена не
была, она далеко не вышла на уровень ожиданий Горбачева, в чем и
состоял его неуспех.
В течение двух месяцев ожиданий Горбачев готовил эту встречу,
проговорив ее содержание практически со всеми своими собеседниками на
Западе[7]. Со всеми, но особенно с наиболее влиятельными, в первую
очередь с Бушем. Горбачев не скрыл, сколь тяжелыми были проблемы,
стоявшие на его пути. Он твердо намеревался подключить свою страну к
мировой экономике. Хотя он лучше, чем его радикальные критики, сознавал
необходимость действовать поэтапно, чтобы /238/ не вызвать слишком
тяжелых ответных ударов, он не скрывал от себя и от других, что
потребуется принятие весьма трудных решений, не замалчивал кризиса,
который переживал теперь весь процесс перестройки. Он просил Запад
помочь в преодолении кризиса, поддержав его политически и экономически.
В противном случае последствия могли быть очень тяжелыми. Он протягивал
руку за помощью. Делал он это не унижаясь, но и с настойчивостью,
которая ни у кого не вызывала сомнений.
Его рассуждение, неоднократно повторенное в разговорах с Бушем и
другими, было четким. Чтобы решить трудную, но все же региональную по
масштабам проблему Ирака, говорил он, сразу нашлась сотня миллиардов
долларов. Возможно ли не найти достаточных средств, чтобы помочь его
стране преодолеть весьма опасную фазу переходного периода? Ему казалось
ясным, что кризис СССР рано или поздно вовлечет весь мир. При этом
подразумевался, но от того был не менее очевидным и следующий аргумент.
Я вам помог, говорил, по существу, Горбачев, решать драматические
международные проблемы — от конфликта в Ираке до гонки вооружений, от
объединения Германии до похорон холодной войны. Возможно ли, чтобы
теперь, когда я оказался в беде, не нашлось способа помочь мне?[8]
Горбачев пошел даже на то, хотя и с некоторыми сомнениями и
осторожностью, чтобы способствовать контактам между некоторыми молодыми
советскими экономистами во главе с Явлинским и их коллегами из
Гарвардского университета по выработке проекта, предусматривающего
прямо-таки обмен (говорили о «большой бартерной сделке») значительной
западной помощи на план «либерализации» советской экономики. В
американских правительственных кругах и в печати эта программа была
встречена с сарказмом[9]. Она и на самом деле несла в себе ту
академическую претенциозность, которая уже нашла свое отражение в
знаменитой «программе 500 дней» и которой было суждено еще сыграть
столь скверную роль в последующих головокружительных экономических
экспериментах в России. В Москве все же надеялись, что это, по крайней
мере, знак доброй воли. Напрасно надеялись, так как западные
правительства в те месяцы не обсуждали никакой эффективной программы
поддержки советской экономики[10].
В Лондоне советский президент услышал много добрых слов, получил
много знаков внимания к своей персоне, несколько общих обещаний, но
ничего конкретного. Он должен был выслушать несколько высокомерных
лекций, его учили, что такое свободный рынок и какие преимущества он
сулит[11].
Один из участников «семерки», председатель Совета министров Италии
Андреотти, вынес из встречи впечатление, что Горбачев с /239/
достоинством рассказал о положении дел, но все же был вынужден
вернуться домой с пустыми руками[12]. Он не получил не только
экономической помощи, но даже понимания своей политики по отношению к
прибалтийским странам, хотя пытался объяснить, что готов согласиться с
их отделением и независимостью, лишь бы путь к этому пролегал через
согласие и уважение к праву[13].
Когда в конце июля Буш направился с визитом в СССР, он попытался
исправить положение. В Киеве он произнес речь, в которой высказался
против украинских сепаратистских и националистических тенденций.
Слишком мало, и слишком поздно.
Конечно, было не очень-то легко западным державам вести себя иначе.
Теперь уже будущее СССР представлялось довольно неясным. Найти и
выделить необходимые суммы также не было просто. Более того, вызывало
сомнения, что крупной финансовой помощи хватит, чтобы остановить
кризис. Однако не в этом состояли главные препятствия. Было еще одно,
более общего характера. Хотя холодная война была провозглашена
завершенной, ее дух еще не развеялся. Особенно среди тех, кто держал в
руках приводные ремни биржи, мало кто был намерен ослабить их, чтобы
помочь вчерашнему врагу. Боялись, что неровен час — завтра он снова
станет врагом. С другой стороны, вполне возможно, что мощная
демонстрация политической и экономической солидарности была еще в
состоянии оказать положительное воздействие на судьбы перестройки. Но
это чисто гипотетическое рассуждение. Ничто, во всяком случае, не
говорит за то, что Крючков и другие заговорщики отказались бы от своих
действий. Слишком уж укоренилось в них убеждение, что только применение
силы и чрезвычайные меры могли восстановить в стране порядок и
стабильность.
Причины поражения
..........Первой причиной было поведение самого Горбачева. Только его
оппозиция подтверждала незаконность предпринятого. Он был президентом в
соответствии с конституцией. Им интересовались и за рубежом, и на
родине. Он с самого начала был против. Позже со стороны некоторых, не
исключая кое-кого из его старых союзников, но особенно самих
заговорщиков, предпринимались попытки посеять сомнения относительно его
твердости. Крючков, Лукьянов и их товарищи не видели другого способа,
чтобы оправдать себя[15]. Ни одного элемента какой-либо двусмысленности
в поведении президента не найдено и до сих пор, несмотря на то что в
этом направлении делались многочисленные попытки. Свидетельства людей,
бывших с ним рядом в те дни, в унисон говорили об обратном. И наконец,
совсем уж трудно сомневаться в свидетельстве Ельцина, его наиболее
безжалостного противника, который позже подтвердил, что план
заговорщиков предусматривал арест Горбачева, что последний пережил
«ужасные часы» и что его «ясный и категорический» отказ от какого-либо
сотрудничества с самого начала спутал планы ГКЧП[16].
Вторым источником провала заговорщиков, как это ни парадоксально,
было существование в Москве второго центра власти, независимого и даже
соперничавшего с властью Горбачева. Речь идет о президенте России
Ельцине. Его роль была недооценена заговорщиками. Арест Ельцина, как и
других многочисленных представителей возможной оппозиции, был
предусмотрен, но не был осуществлен. С другой стороны, поведение
Ельцина было смелым и решительным. Из резиденции президента России,
знаменитого Белого дома, он сумел с утра 19 августа организовать
сопротивление, о чем немедленно узнала не только его страна, но и весь
мир. Оттуда, с берегов Москвы-реки, он смог подготовить коллективный
политический и военный ответ заговорщикам. После чего дело выглядело
так, что все высшие законные органы власти были против заговора. После
некоторого колебания и внешний мир выступил против
«антиконституционного путча». Чтобы подавить оппозицию, был необходим
вооруженный штурм Белого дома, вроде того, который Ельцин без колебаний
организовал два года спустя, когда роли полностью поменялись. Штурм
входил в планы, однако его так и не смогли предпринять. Крючков не
сумел даже изолировать Белый дом, как это у него получилось в отношении
резиденции Горбачева в далеком Крыму. Ельцин даже наладил связь с
Бушем, который на базе получаемых с американских спутников сведений
информировал его о военных передислокациях, осуществляемых
противником[17].
Мы, таким образом, подходим к третьему фактору, определившему провал
путча. По разным причинам он мог бы считаться решающим. Заговорщики
рассчитывали на применение значительных сил, /241/ находящихся в
распоряжении государства: армии, милиции, правительственного аппарата.
Их главные представители участвовали в заговоре. Но эти органы за время
перестройки подверглись внутренним потрясениям и разделились по
противоборствующим тенденциям. Вот и на этот раз все говорит о том,
начиная со свидетельства Ельцина, а объективное воспроизводство событий
его подтверждает, что в высших руководящих центрах, в самом КГБ
Крючкова и в основных министерствах было большое число колеблющихся или
лиц, в чьи намерения не входило вмешательство в события. Армия была
приведена в действие Язовым. Москва была окружена и затем занята
войсками. Те части, на долю которых выпали самые деликатные задачи,
такие как арест Ельцина или штурм Белого дома, отказались выполнять
приказы или выполняли их неохотно и с запозданием, в результате чего их
действия теряли всякую эффективность. Многих командиров сдерживал
призрак нависшей гражданской войны. «Самая важная часть» событий
«происходила за кулисами», рассказывал потом Ельцин, поддерживавший
необходимые контакты со многими правительственными учреждениями. Это
позволило ему обеспечить поддержку или необходимый нейтралитет именно
там, где были сосредоточены рычаги управления силовыми структурами
государства[18].
Наконец, выступившие против путча могли рассчитывать на определенную
народную поддержку. Значение этого фактора было потом преувеличено. Как
это всегда случается, вокруг такого рода политических схваток зачастую
создаются мифы. Около Белого дома в Москве собралось несколько десятков
тысяч человек. Их число даже в момент наивысшей напряженности вряд ли
превышало 30-50 тыс. человек. Более внушительной была манифестация, тут
же организованная горсоветом в Ленинграде. Не было ничего такого, что
не могло быть подавлено вооруженными силами, как на площади Тяньанмень
в Пекине. Но, конечно, пролилась бы кровь, и немалая, что помогло
остановить репрессию. С другой стороны, участие в манифестациях было
символичным, поскольку выражало настроение едва пробудившихся групп
интеллигентов, деловых людей, верующих, молодежи, журналистов, не
желавших согласиться с такой диктатурой, которая угадывалась с
провозглашением заговорщиками чрезвычайного положения. Правду сказать,
остальная часть огромной страны пассивно ждала развития событий[19]. Но
верно также и то, что Крючков и его люди не сумели организовать в свою
поддержку даже сколько-нибудь заметного народного выступления.
Последним фактором, определившим провал путча, была международная
реакция, которая, за редким и малозначительным исключением, была
направлена против заговорщиков. Организаторы заговора оказались в
полной международной изоляции. Не нам судить, были /242/ ли какие-либо
основания для докладов КГБ, но ясно одно, что если кто-то за рубежом и
искал возможную замену Горбачеву, он явно не смотрел в ту сторону, где
находились Крючков или Лукьянов. Если там и был кто-то, готовый
смириться с быстро свершившимся фактом, сама неспособность заговорщиков
следовать по ими же избранному пути подводила к тому, чтобы отдать
предпочтение Горбачеву или Ельцину, которые, во всяком случае,
представляли законную власть. Среди первых, кто высказался в этом
смысле, был американский президент Буш, а поскольку за годы перестройки
СССР довольно широко распахнул ворота для зарубежной информации, то и
советское общественное мнение получило возможность узнать об этой
реакции. Короче, нельзя отказать в правоте Горбачеву, сказавшему
впоследствии, что его руководство создало такие внутренние и
международные условия, в которых путч, вроде случившегося 19 августа,
не мог иметь успеха[20].
Уже во второй половине дня 21 августа два самолета вылетели из
Москвы в Форос, где Горбачев провел в изоляции три дня. В первом
находились главные заговорщики во главе с Крючковым. Хотя до сих пор не
ясно, чего они хотели добиться, все говорит о том, что перед лицом
провала их заговора они намеревались предпринять последнюю попытку для
достижения компромисса с Горбачевым. Во втором самолете был
вице-президент Российской Федерации Руцкой с группой высших советских и
российских руководителей, ставившие себе целью освобождение Горбачева и
возвращение его в Москву. Горбачев отказался видеть первых, но принял
вторых. Ночью он вернулся в Москву. Заговорщики были арестованы.
«Сто дней» Горбачёва
Заговор завершился провалом. И все же одной цели он достиг, даже
если она была не главной целью, которую заговорщики ставили перед
собой. По возвращении Горбачев вновь занял свой пост в Кремле, но по
его власти был нанесен смертельный удар. Последние ее рычаги, которые
он мог использовать, оказались сломаны. Трагедия носила и весьма
личностный оттенок. Среди заговорщиков были люди, которых он считал
своими друзьями, такие как Лукьянов или глава его секретариата Болдин,
на которого он долгое время рассчитывал. В течение трех дней в Крыму он
был принудительно изолирован от всего мира. Перед глазами всех, на
родине и за рубежом, спор за обладание столицей вели только его
противники, пусть даже принадлежавшие к противоборствующим силам.
Верно, конечно, что один из участников столкновения — Ельцин вновь
показал свои тактические способности, избежав в этот фатальный момент
прямого /243/ столкновения с Горбачевым. Напротив, он предстал перед
всеми как руководитель, взявший его сторону. Но теперь, когда все
закончилось, именно Ельцин представлялся победителем[21].
Соответственно, он, в свою очередь, спешил предъявить Горбачеву счет и
сделал это в обычной для него резкой форме.
Первая политическая трибуна, с которой Горбачев взял слово после
возвращения в Москву, был парламент Российской Федерации. Ельцин не
преминул сразу же воспользоваться случаем, чтобы подвергнуть его
резкому унижению, вынудив зачитать некоторые документы правительства
СССР, из которых следовало, что оно в действительности не выступило
против заговора. Из документов не следовало ничего предосудительного
для Горбачева, крымского затворника. Но он потерял на этом эпизоде,
поскольку перед телевизионными камерами всего мира много значил тот
повелительный тон, которым соперник Горбачева заставил его подчиниться
своей воле. Это было символическим началом периода, который затем
назовут «ста днями» Горбачева (125 — для точности)[22].
Вторым шагом была ликвидация последних инструментов власти, на
которые Горбачев мог рассчитывать, выполняя свои функции. Явная
вовлеченность многих руководителей в августовский заговор диктовала
необходимость значительной замены в руководстве основных министерств.
Ельцин воспользовался этим, чтобы снять и тех руководителей, которые
были лишь косвенно втянуты в путч или вовсе никак не замешаны в нем, но
в любом случае ему не подходили. Новые назначения должны были
согласовываться с ним, так как только таким способом можно было
добиться, чтобы в период развала всех государственных структур они
сохраняли в Москве тот минимум влияния, который позволял работать.
Единственный случай, когда Горбачеву удалось обойти это условие,
произойдет позже, в ноябре, когда в ответ на стремление Ельцина лишить
авторитета советское министерство иностранных дел в пользу российского
МИД, он вновь призвал Шеварднадзе занять министерский пост. Но, как
потом говорили, именно этот умелый ход вызвал обратную реакцию
правительства Ельцина по ускорению развала Союза, опасавшегося, что
горбачевский центр вновь обретет власть и влияние[23].
В сентябре, октябре и ноябре различные российские министры и их
соответствующие ведомства развернули ожесточенную борьбу за овладение
министерствами Союза, аккумулируя их аппараты и системы управления.
Операция затронула прежде всего КГБ. С 23 августа с согласия Ельцина
Горбачев назначил главой ГКБ Вадима Бакатина, одного из партийных
руководителей (он также был выходцем из секретарей обкома),
принадлежавшего к наиболее убежденным сторонникам перестройки, которому
было поручено провести радикальную реорганизацию всей системы
«безопасности государства», /244/ понятую им как роспуск КГБ. Он
принялся за выполнение этого задания, имея в своем распоряжении
несколько месяцев, однако вскоре понял, что руководители Российской
Федерации были намерены осуществить лишь простую замену вывески,
вследствие чего КГБ СССР должен был превратиться в аналогичную
полицейскую организацию России[24]. Позже, когда Бакатин уже не будет
занимать этот пост и самого СССР уже не станет, вывески будут меняться
часто, существо же — гораздо реже.
Себе вопреки и несмотря на упорное сопротивление, Горбачев был
вынужден распустить и КПСС. Он не хотел этого делать. На этот счет есть
много убедительных свидетельств: и не только заявление Ельцина,
говорившего об «огромном сопротивлении» Горбачева, но также более
бесстрастное суждение самого Бакатина. Он писал: «Могу
свидетельствовать, что президент долго этого не хотел. [...] Даже по
возвращении из Фороса он не представлял себе своего разрыва с партией.
Он был вынужден пойти на это вопреки собственной воле»[25]. Горбачев
всегда надеялся трансформировать КПСС в политическую партию, способную
конкурировать с другими силами. Это была цель, соответствовавшая его
глобальному замыслу. Он был убежден, что уже намного продвинулся к
решению этой задачи до августовского заговора. В июле на том,
протекавшем, как и другие, в бурных дискуссиях, Пленуме Центрального
Комитета, который окажется последним, Горбачев добился решения о созыве
осенью чрезвычайного съезда партии на платформе типичной
социал-демократической программы. Он рассчитывал на силы, способные
следовать за ним по этому пути. Он подозревал также, что заговорщики
ставили своей целью не допустить такого развития событий. Может быть,
он хуже понимал, что на стороне Ельцина были другие силы,
намеревавшиеся в любом случае отделаться от КПСС, какой бы ни была ее
трансформация.
Горбачев мог подать в отставку с поста Генерального секретаря и
сделал это. Он призвал Центральный Комитет самораспуститься. Роспуск
КПСС послужил причиной того, что от Горбачева отошел Рой Медведев,
исторический лидер любого «диссидентства», вновь принятый в КПСС в
начале перестройки, избранный в состав последнего Центрального
Комитета. В знак протеста Медведев сразу же предпринял одну из первых
попыток возрождения коммунистической партии, пусть под измененным
названием и с новой программой. Причина, служившая оправданием этих
шагов, заключалась в том, что руководящие органы партии не
воспротивились заговору, не встали на защиту своего руководителя и даже
были замешаны в дела заговорщиков. По мнению Горбачева, ответственность
за случившееся должна была возлагаться индивидуально. Но это уже не
удовлетворяло ельцинский лагерь. Российский президент потребовал /245/
запрещения деятельности КПСС и контроля над ее имуществом. Горбачеву
выломали руки. Белый дом организовал уличные демонстрации. Все
учреждения КПСС были закрыты. На Лубянке демонстранты удовлетворились
тем, что снесли памятник Дзержинскому, основателю ЧК, предшественницы
КГБ. Затем, также по указанию из Белого дома, демонстрации вдруг
прекратились[26]. Впрочем, это были единственные демонстрации,
сопровождавшие драматические события, в итоге которых между сентябрем и
декабрем был развален Советский Союз.
Властным актом Ельцин взял себе знаменитый комплекс зданий на Старой
площади, где находились центральные органы КПСС и откуда они
десятилетиями управляли страной. Как сказал один из ближайших
сотрудников Горбачева, ему осталась территория внутри кремлевской
стены: за ней в Москве уже командовал российский соперник[27]. Что же
касается остальной страны, то с постепенным разрушением союзных
институтов местные органы власти оказались предоставленными сами себе.
За рубежом также задавались вопросом: кто же руководит в СССР?
Внешние атрибуты власти оставались за Горбачевым. В эти последние «сто
дней» его международная деятельность, несмотря на обвальный ход событий
внутри страны, проходила довольно интенсивно. Подсчитано, что за этот
период он провел около семи десятков далеко не формальных бесед с
иностранными представителями[28]. Он принял участие в двух важных
международных конференциях: созванной в Москве в сентябре по правам
человека и в Мадридской — по Ближнему Востоку, где председательствовал
вместе с американцами. По отношению к нему неизменно демонстрировалась
должная почтительность. Его сопровождало всеобщее уважение, даже, может
быть, более глубокое, чем прежде. Благодаря своему авторитету ему еще
удалось на время приостановить разгоравшуюся гражданскую войну в
Югославии. Но каждый собеседник — это впервые проявилось на Мадридской
конференции — уже задавался вопросом, насколько он пользуется влиянием
у себя на родине[29].
Августовский заговор свел на нет и попытки дать новое обрамление
Союзу республик. В те знаменитые три дня большая часть их руководителей
сохраняла осторожный нейтралитет[30]. События и неуверенность в будущем
подталкивали их к тому, чтобы на всякий случай держаться подальше от
Центра. Этими руководителями были в основном высшие представители КПСС
на местах, пусть и прошедшие в ряде случаев проверку перестройкой.
Дистанцироваться теперь, когда КПСС больше не существовала, было для
них лучшим способом, чтобы сохранить контроль над событиями и, значит,
власть у себя дома, вопреки Москве, столице, где никто не знал, в чьих
руках эта власть находилась. Между последними днями августа /246/ и
первыми числами сентября республики одна за другой провозглашали
независимость от Союза, закрепляя в ряде случаев эти акции всенародными
референдумами, не чуждыми советской традиции. В этот период из состава
Союза вышли также три Прибалтийских государства — Эстония, Латвия и
Литва. Их отделение, официально признанное ельцинской Россией, должен
был ратифицировать и Горбачев, затем последовала волна международных
признаний.
Однажды прибегнув к практике свершившихся фактов, не слишком
беспокоясь об их законности, было трудно ввести процесс в правовые
рамки, то есть пойти по пути, который амбициозно провозгласила
перестройка. Жертвой этого явления стал и советский парламент. От имени
глав республик Горбачев предложил ему самораспуститься, уступив место
временному Верховному Совету[31]. Предложение вызвало протест, но было
ратифицировано, никто не затруднил себя слишком тщательной проверкой
относительно законности этой процедуры. Переходный законодательный
орган оказался мертворожденным. Собирался он крайне редко, и, когда это
случалось, из-за отсутствия кворума он почти никогда ничего не мог
решить. С разрушением КПСС и роспуском федерального парламента
расползлась соединительная идеологическая, юридическая и
организационная ткань, удерживавшая до сих пор страну от развала.
История российского парламентаризма пережила еще одну мрачную страницу.
Она не станет последней.
Последний бой
И все же Союз не мог еще считаться разваленным. Мы задались
вопросом, почему Горбачев, обессилевший и нередко униженный, не оставил
свой пост после того, как убедился, насколько ему трудно осуществлять
реальную власть и что ему, более того, придется подчиняться воле
других. Вопрос более чем законный. Нельзя исключать, что он питал
иллюзию, будто события по-прежнему шли в русле перестройки, начатой им
в 1985 году. Многие его рассуждения на этот счет в тот период дают
основания так и полагать[32]. Однако перестройка, как она им
задумывалась, была уже опрокинута. Оставив же в стороне возможные
просчеты в оценках, его нахождение у власти в те судорожные «сто дней»
находит подлинный смысл только в свете отчаянных, до последней
возможности, попыток Горбачева спасти Союз. Горбачев воспринимал его
как единственную форму государства, способную еще объединить население,
совместно проживавшее в СССР. Это был его последний бой, приобретший и
в глазах многих зарубежных наблюдателей оттенок трагического
представления. /247/
Перипетии этой отчаянной попытки пересказывались уже не одним ее
участником[33]. И нет необходимости воссоздавать ее в деталях. Роспуск
советского парламента объяснялся созданием некоторых других органов,
имевших своей целью «воссоздание» Союза. Наиболее важным был
Государственный совет, орган, куда входили главы республик (девять или
десять, в зависимости от обстоятельств) и Горбачев. Этот орган он
пытался использовать для возобновления ново-огаревского процесса,
готовя заключение нового договора о Союзе и структурного соглашения о
создании единого экономического пространства между всеми республиками,
которые хотели бы вступить в него. Он неоднократно пытался убедить
своих собеседников, что всем им необходимо держаться вместе: без Союза
никакая республика не проживет, всем будет плохо, России не лучше
других[34].
Несмотря на то что Горбачев лишился авторитета, был унижен и
изолирован, он оставался президентом Союза. Должность, которую он
занимал, сама по себе вызывала уважение. Он мог ею воспользоваться,
чтобы вновь взять в свои руки политическую инициативу. И действительно,
он пытался это сделать. Пока он занимал свой пост, главы республик,
начиная с самого важного среди них — Ельцина, выглядели подчиненными.
«Первый» в России, Ельцин, пользуясь его же словами, пока существовал
Союз, оставался «вторым», как бы он себя ни назвал (подыскивалось новое
название), и не имело значения, какое это будет название. С другой
стороны, пока Горбачев оставался в Кремле, Союз, пусть крайне
ослабленный, продолжал существовать. Хотя неизвестно, насколько он был
значимым (а мы уже высказали законные сомнения относительно
использования подобных инструментов в тогдашнем СССР). Зондирование
общественного мнения, проведенное еще в ноябре, подтвердило, что
процент тех, кто хотел сохранить Союз, был примерно тот же самый, что и
на предыдущем мартовском референдуме (в больших городах, в Москве,
Ленинграде и Киеве, он даже возрос)[35].
Заседания Государственного совета для обсуждения вопроса, в каком
виде должен сохраниться Союз, проводились довольно регулярно. На нем
заседали кроме Горбачева еще десять глав заинтересованных республик. Но
все смотрели на Горбачева и Ельцина, желая уяснить себе, чем кончится
их дуэль, прежде чем определиться с собственной позицией[36]. Наиболее
активными сторонниками Союза были главы пяти центральноазиатских
республик, особенно казах Назарбаев. Он возглавлял республику с
многонациональным населением, где «титульная» нация, так же как и
русские, не составляла даже половины, и он больше других опасался
распада СССР. Более двусмысленной была позиция Кравчука, руководителя
украинской компартии: высказывалось предположение, что его неожиданный
/248/ националистический радикализм был вызван более всего предстоящими
выборами, назначенными на 1 декабря, на которых он баллотировался на
пост президента Украины, после чего он смягчит свою позицию[37].
Определяющей для всех была позиция Ельцина: если он не хотел Союза,
никто бы его не захотел.
В течение трех месяцев переговоры шли с переменным успехом, и
сегодня не имеет смысла их описывать. Они обусловливались скорее
тактическими соображениями, чем глубокими убеждениями. В середине
октября дошло до того, что был парафирован договор об экономической
координации между различными республиками[38]. После чего не прошло и
десяти дней, как Ельцин пустил соглашение по ветру, объявив по
собственной инициативе, что Россия самостоятельно осуществит
радикальные экономические реформы (которые действительно начали
реализовываться с 1 января под руководством его приближенного Гайдара).
Небольшое значение также имели дискуссии относительно характера
взаимосвязей, которые должны существовать между различными республиками
— федеративными или конфедеративными. Горбачев выступил за первое, но
был вынужден согласиться на второе, что не принесло больше успеха. В
центре спора был вопрос о том, сохранит ли Союз характер единого
государства, пусть децентрализованного, однако выглядевшего единым в
глазах всего мира, или это будет, наоборот, слабая коалиция различных
государств, намеренных действовать каждое по-своему. Горбачев попытался
обойти препятствие. Не затягивая времени на поиски формулировок, он
предложил прагматический подход: определить полномочия, которые
отдельные республики соглашались оставить за Союзом. Но и этот метод не
сработал.
Мы не знаем, когда Ельцин решил, что по Союзу надо нанести
смертельный удар. Были люди в ту пору, считавшие, что он долго
сомневался. Такого мнения придерживался сам Горбачев, предпочитавший
верить заверениям, время от времени получаемым от своего собеседника.
Однако есть основания сомневаться в справедливости такой оценки. Мы
знаем, что уже в конце сентября двое его главных советников того
периода, Бурбулис и Шахрай, подталкивали дело к развалу Союза, чье
наследие должно было целиком перейти к России. Теперь весьма трудно
представить себе, что они действовали без одобрения российского
президента, так как Ельцин, как сказал потом один из его собеседников,
«не тот тип человека, которым можно манипулировать»[39]. 1 октября
Бурбулис, действовавший в качестве правой руки Ельцина и считавшийся
затем основным зачинщиком всей операции, изложил нескольким группам
российских депутатов свою концепцию, которая теперь уже должна была
осуществляться. Его предложения были сконцентрированы в документе,
названном впоследствии «меморандумом Бурбулиса», получившем хождение в
/249/ тот период в различных вариантах, более или менее сходных между
собой[40]. События последующих трех месяцев подтвердили ценность этого
документа*.
* Бурбулис уже за год до того был руководителем предвыборной
кампании Ельцина, баллотировавшегося на пост президента. Как и его шеф,
он происходил из Свердловска (теперь Екатеринбург), где преподавал в
местной партш
