Чтобы предотвратить этот чудовищный удар, от союзников были посланы к нему послы, но Пипер знал, как их успокоить. Общая причина их спасения заключалась в алчности этого министра. 300 тыс. экю, которыми милорд герцог Мальборо блеснул перед его глазами, произвели свое действие и выполнили истинную цель миссии 4. Пипер, хозяин помыслов Карла, сделал свою карьеру, естественно, на жажде славы этого государя. Он им завладел, играя на этой слабости. Поверженные русские, их царь-беглец, могущественная империя, взывающая у ног Карла о милосердии и ожидающая государя из его рук, как он только что дал такового Польше, были целями, которые Пипер ему льстиво предложил на будущее, труднодостижимое и вообще почти невозможное, если бы Карл рассудил о том здраво. Но коварство его доверенного лица и честолюбие застлали ему глаза, так что все представлялось ему делом одной только кампании. Столь пагубный совет, подкрепленный авторитетом предлагавшего, вверг в пропасть государя, которого его собственный рассудок уберег бы, если бы он мог подозревать в неблагодарности подданного, верность которого, как он думал, была приобретена посредством благодеяний.

Я был принят этим министром довольно равнодушно, а после обеда он представил меня королю. Зная, что французский язык ему мало приятен, хотя он его понимает очень хорошо, я произнес приветствие по-латыни. Его ответ был односложным, означавшим для меня только то, что он меня принимает на ту службу, для которой я приобрел полевую форму. Сначала этот государь произвел на меня впечатление, сильно отличавшееся от того, которое я чувствовал, видя Августа II. Последним я восхищался. В редких случаях можно так усовершенствоваться в тех качествах, которыми тот обладал: спокойный и приветливый внешний вид, вкрадчивый и нежный взгляд, приятный тембр голоса, который своей мягкостью очаровывая сердца сопровождавших,— одним словом, все то, что составляет в совокупности образ обворожительного государя, чего совершенно не было в Карле. Этот король — чистый солдат. Его [127] качества, без сомнения, велики и блистательны, но та негибкость, которая определяла его характер» выказывая, в частности, его внутреннюю суть в манере поведения, выявлялась в совершенной грубости и резкости, с которыми трудно свыкнуться. Все-таки право уволиться после кампании, если эта служба мне не понравится, было оставлено за мной, и меня слегка беспокоила лишь возможность гибели. Шевалье думал так же, как я, и говорил мне неоднократно, что если ему доведется еще наниматься на военную службу, то он будет менее легкомысленным, ибо страх перед последствиями его затеи дал ему повод для длительного раздумья.

И вот Карл после двух лет, проведенных в Саксонии 5 за сбором непомерных контрибуций, несмотря на все удовольствия, которые он получал от Августа, отправился оттуда, чтобы потерять затем в один день плоды семи лет триумфов и славы. Я но берусь описать здесь все подробности ужасного похода, который мы совершили, чтобы встретиться с царем, который, как искусный полководец, при отступлении всегда поджигал, разорял или забирал с собою все, что могло давать средства для существования армии. Стоило только приобрести более воздержанности и прозорливости, которыми Карлу захотелось бы смягчить свою злобу, и он смог бы легко увидеть, что, конечно, не сумеет сражаться против суровости климата; а если царь, пока что отступая, встанет перед ним наконец как настоящий противник, толпа солдат, в которую королевская армия с каждым днем все более превращается, изнуренная к тому же холодом и болезнями, трудностями переходов, недостатком продовольствия и протяженностью почти непроходимого пути, будет выглядеть не соответствующей положению вещей Перед лицом более чем 100-тысячной армии, обильно снабженной всем необходимым. Но Карлу хотелось отомстить за себя, и слишком уж упрямое рвение мешало ему увидеть, что он сам лишает себя средств.

В середине этого страшного похода случилось так, что я испытал сильный прилив радости и удовольствия. Армия остановилась возле небольшого городка (название которого у меня выпало из памяти), когда увидели, что в лагерь прибыл турецкий посланник 6, уполномоченный поздравить Карла со вступлением на престол короля Польши, а короля Швеции — с его победами. Этот посланник получил аудиенцию в помещении графа Пипера. Он представил свои верительные грамоты, покрытые сукном, шитым золотом, и Произнес речь, которая сводилась вкратце к тому, что слава о великих делах Его Величества дошла до султана, его господина, и тот послал его предложить свою дружбу и одновременно поблагодарить за Добрый поступок, сделанный два года назад и заключавшийся в освобождении некоторого числа турок, пленников императора Леопольда 7. Он добавил также, что султан в знак признательности выкупил более сотни шведов, Взятых в плен калмыками и проданных в Турцию. Государственный секретарь 8 ответил от имени короля, что Его Величество со своей стороны намерен поддерживать крепкую дружбу с Оттоманской Портой и что отблагодарит Его Высочество султана за великодушные дела, которые тот совершил по своей доброй воле. Мы были на этой аудиенции с шевалье...

Я возвратился к войскам, которые нашел уже почти все построенными в боевой порядок перед королем; литавры и трубы звучали, призывая армию в поход... Наконец, мы прибыли к Полтаве, знаменитому месту, навеки связанному с наиболее памятным для меня событием. Царь, постоянно находившийся с нами в соприкосновении, использовал преимущества ужасной зимы, которая такой была в том году повсеместно, чтобы почти беспрепятственно беспокоить нас. Его войска, привыкшие к климату, страдали несравненно менее чем мы. Большинство шведов умирали от холода, и немалое число их Погибло в тяжелых переходах и стычках. Вот то положение, которого русские давно уже желали, и хотя решающее сражение произошло только летом, Карл между тем [128] посреди покинутой людьми страны, куда он проник лишь после невероятных усилий, был не в состоянии пополнять свои войска, страдавшие от переходов и от холода, более жестокого, чем это вообще можно описать. Данное преимущество, которого не хватало шведскому королю, целиком было на стороне царя. Последнего очень мало смущало, как он сам говорил, пожертвовать, если понадобится, десятью русскими за одного шведа 9, т. к. он был в состоянии обновить всю свою армию, если бы нашел это нужным, благодаря близости своих владений, которые его обильно снабжали.

Полтава была осаждена с приближением весны 10. Карл хотел сделать этот город местом своего пребывания и пунктом сосредоточения подкреплений, которых он ожидал; но оказалось слишком поздно, и новые войска не смогли пробиться к нему. Левенгаупт 11, которому он поручил привести 16 тыс. человек, встреченный и разгромленный в пути князем Меншиковым 12, прибыл едва с четырьмя тысячами 13. Станислав Лещиньский, сам имевший большие затруднения в Верхней Польше, не мог оголить себя, а турки, льстившие себя надеждой, что участвуют в игре, вовсе не были расположены предпринять какую-либо диверсию в пользу шведов. Таким образом, армия сократилась до 24 тыс. человек 14, почти половина из которых должна была блокировать Полтаву.

Государь Карл вскоре оказался перед печальной необходимостью участвовать в сражении с неприятельской более чем 100-тысячной армией 15. Всему миру весьма хорошо известно, каковы там были его намерения и его участь: тут Карл поступил, как отчаявшийся государь, которому не оставалось ничего более, как или погибнуть, или вырвать победу шпагой, полагаясь на удачу, у царя, опытного полководца, который, несмотря на превосходство своих сил, не пренебрег тем, чтобы выгодно окопаться и, кроме того, возвести перед своим лагерем редуты с многочисленной артиллерией, которые защищали подступы к лагерю.

Надо, однако, отдать справедливость тому небольшому числу шведов, которых русские отбросили к Полтаве. Это объяснялось ошибкой одного из их военачальников по имени Росс 16, который проявлял, правда, чудеса храбрости, но погубил все той же неуместной отвагой. Карл, видя, что главным объектом его внимания должно быть взятие основного укрепления московитов, отдал Россу приказ, отделясь со своей пехотой, атаковать это укрепление с фланга, проходя вперед, не останавливаясь между редутами и не обращая внимания на жестокий огонь. Росс сначала великолепно выполнил приказ короля. Он отважно приблизился к редутам, но, будучи сильно потревожен артиллерией и чрезмерно возбудившись, вместо того чтобы идти дальше, возжелал взять эти редуты приступом. Он захватил некоторые из них, но в конце концов был со своей колонной изрешечен залпами и отрезан от короля, который прорвался уже к началу укреплений и ожидал его там, чтобы начать общую атаку.

У короля не оставалось другого средства, кроме как смело двигаться дальше навстречу славной смерти, отчего, однако, и последовало поражение армии. Я находился тогда рядом с Его Величеством, державшим шпагу в одной руке и пистолет в другой; его передвигали на носилках после того, как у него была раздроблена пятка, во все те места, где он находил необходимым свое присутствие. Но, поскольку это невозможно было делать столь быстро, как было нужно, можно сказать, что король в тот день не командовал в действительности и что отсутствие лидера вызывало во многих случаях у его генералов замешательство и беспорядок, к которому их привели его самые крупные ошибки, а также поправимые меньшие.

Положение этого государя удвоило мое восхищение им, и я не мог сдержать своего волнения, глядя на него. Учитывая огонь злопамятства к царю, с чем он до такой степени был прежде связан, можно сказать, что никогда государь не подавал лучшего примера, чем в сражении, [129] в котором он благородно жертвовал собой. Героическая и величественная скорбь была написана на его челе. Смерть, которая грохотала со всех сторон, не только не приводила его в ужас, но, казалось, была желанной целью, поскольку он наблюдал безнадежную для себя битву. Его неустрашимые солдаты, выстроившиеся вокруг него, умирали, принимая на себя некоторые из тех выстрелов, которые предназначались для него. Я был уже ранен несколько раз, но легко, к тому времени, когда несчастного шевалье сразило ядро, забросав меня его мозгами. Я чувствую, рассказывая сейчас об этом, что все мои раны как бы снова открываются спустя более 30 лет, миновавших с того ужасного мига. Горе не было более чувством, которое я испытывал в жестокой обстановке; в ярости устремился я в гущу врагов. Но смерть, которую я искал, как оказалось, оставила меня, и после неистовой атаки, увлеченный толпою бегущих, я добрался с ними до обоза, где нашел короля, который там остановился.

Я дрожал, видя этого государя, и исчезла вся заинтересованность в деле, которую я испытывал лишь несколькими мгновениями раньше. Самая бешеная злоба бушевала во мне против Карла. Я воспринимал его сейчас только как виновника смерти шевалье. Я возненавидел войну, самый день казался мне противным, а жизнь — мукой. Меня ослепило отчаяние, и в этой душевной отстраненности в течение нескольких часов я чувствовал себя так, что не помнил, ни кто был победителем, ни кто — побежденным. Тем не менее честь взяла вскоре верх в моих переживаниях. Открыв глаза, я подумал, что смерть шевалье и моя собственная были почти неизбежны в столь ужасном деле. Я сожалел о жестокой судьбе, которая у меня отняла шевалье, а вовсе не о несчастном государе, которого я совершенно не знал, когда, стремясь к опасностям, поступал к нему на службу...

Между тем русские преследовали нас по пятам. Отступление осуществлялось в хорошем порядке, но постоянно с большой стремительностью, так что уже на следующий день 17 мы прибыли к Днепру, удаленному на 12 лье от места битвы. Остатки армии насчитывали около 16 тыс. человек, из которых свыше 5 тыс., больные и израненные, еле тащились, а не маршировали, чтобы как-нибудь ускользнуть от русских, которые могли теперь отомстить за жестокости, которые были совершены над их согражданами в предыдущие кампании, когда то, что попадалось в руки шведам, либо сжигалось, либо безжалостно истреблялось на том грубом основании, что очень большому числу людей можно-де и многое уничтожать.

Многие генералы попали в плен во время сражения, а главный среди них — Пипер, который заплатил тем самым царю за все бедствия, которые он ему причинил, и за 300 тыс. экю, которые получил от герцога Мальборо. Принц Вюртембергский 18 тоже находился в числе пленников; и если король Швеции и хотел тогда кому-нибудь излить свое горе, то это именно сей любезный принц, который, рискуя жизнью, часто спасал его и который в равной мере отдавал всей армии свою доброту и храбрость.

Таков итог битвы при Полтаве, о которой столько написано и говорят в мире. Царь быстро вознаградил там себя за свои несчастья, а Карл закончил свои подвиги самой большой из неудач. Некоторые говорят, что если первый стал созидателем своей страны, то второй — разрушителем собственной. Эта мысль казалась бы более справедливой, если ее получше обосновать указанием на некоторые недостатки Карла, из которых и проистекали его несчастья. Не желаю оправдывать этого государя, но должен признать, что людям, которые очень легки в принятии решений, нужен лишь сильный удар, чтобы заставить их затем начать противоречить самим себе, выказывая сугубо деспотические качества. Однако им следовало бы вместо того обладать некоторыми твердыми принципами, что бы о них ни подумали. Карл, победитель при Нарве, Клишове и в [130] бесчисленном количестве сражений, был ранее первым из королей, образцом завоевателя, славой и ужасом мира. Тогда ему раздавались вокруг лишь хвалы. Не используя ни счастливых случаев, ни каких-то обстоятельств, от которых часто зависит победа, он верил лишь в себя и казался великим сам по себе; его доблесть и его гений как будто делали его судьбу его же оружием; а теперь Карл, побежденный под Полтавой в большей степени от раны, чем от отданных им распоряжений, наоборот, сразу Погубил все свои заслуги, которыми восхищались прежде. Он оказался на деле лишь недальновидным государем и известным смельчаком, которого просто хранила удача и которого она же низвергла. Добавлю от себя такое почтительное рассуждение: если оценивать только военные достоинства Короля, то Карл заслуживает уважения потомков; и если не принимать во внимание его непреклонного желания отомстить и если полностью удалось бы освободить его от недостатков, которые его обесцвечивали и ослабляли, то пришлось бы сказать, что никогда не было более решительного героя, носившего королевский титул.

Прибыв к Днепру, король провел несколько дней, отдыхая и приводя Свей раны в такое состояние, чтобы она не стали неизлечимыми. Как только его осмотрели и привели в порядок, он решил перейти эту реку, После чего отдал приказ Левенгаупту идти к Крыму. А этот генерал лишь сжег обоз — небрежность, которой следовало бы избежать, поскольку» как говорил ему король, любой солдат, преследуемый врагами, без снаряжения может маршировать только два дня. Это и заставило Левенгаупта подписать позорную капитуляцию. Около 1200 человек перебрались вместе с королем на другой берег реки 19, и государь не задерживался на противоположном берегу дольше» т. к. претерпевал жестокие страдания, не слыша со стороны его армии ответов на ружейный залп русских. Мертвое молчание говорило ему, что Левенгаупт помышляет о сдаче и, вероятно, вырабатывает соглашение.

Мы, не зная о положении на том берегу, направились между тем в путь и долго продвигались, не имея известий о том, что там произошло. Всю дорогу король оставался верхом, если не говорить о том обстоятельстве, что, будучи не в состоянии держаться на коне, он находился на маленьком татарском сиденье, несколько напоминающем наши коляски. Глубокое молчание царило вокруг, и никто не осмеливался его нарушить. Каждый, будучи погружен в свои печальные думы, был занят только мыслью о том, кем: он теперь стал. Бесконечная пустыня предстала перед нашими глазами: то было начало пустыни, по которой пролегал наш путь в Турцию.

Я почувствовал некоторую радость. Шевалье ранее утешал меня в том, что смерть Ахмета мнимая, и я надеялся найти его в Турции (правда, обширное расстояние разделило вас в дальнейшем), и нынешний путь более не страшил меня. Неизвестности переходов, голод, жажда, жара днем и холод ночью предвещали почти определенную смерть тому несчастному отряду, в котором я находился. Нам не попадались ни деревни, ни дома, ни шалаша, ни деревья, ни какие-либо плоды. Не было видно ни дорог, ни тропинок, ии следов людей, которые когда-либо проезжали по этой ужасной стране. То, как мы страдали, пересекая ее, сильнее всяких слов.

Безразличие турок к нам позволило вступить на их землю без малейших затруднений. Наконец, страшно утомленные, прибыли мы к Бугу, реке, которая берет свое начало в Подолии и служит турецкой границей. Ее ширина составляла более четверти лье в том месте, к которому мы вышли. Турки, предупрежденные о вашем прибытии господином Понятовским 20, которого король послал к коменданту Очакова просить, чтобы были подготовлены лодки для переправы, уже ожидали нас на другом берегу в нетерпении, чтобы освободиться от своих съестных припасов и скормить их нам. Они тотчас бросились к нам. Изголодавшиеся [131] шведы, как попало и без порядка, который Его Величество сохранял впоследствии при распределении пищи, кинулись в воду, чтобы первыми схватить ее. Они бы перерезали тогда горло первому встретившемуся на их пути, до того голод давил этих несчастных бедняков, которые дожили до того, что ели сырую конину подобно татарам и утоляли прежестокую жажду грязной и зловонной водой.

Вот когда познал я пользу и справедливость того, о чем часто говорил мне Ахмет насчет изучения языков. Турецкий язык постоянно пригождался мне в данном случае. Среди более чем 1200 человек, которые были у нас, только один я мог объясняться с турками. Меня постоянно со всех сторон окружала толпа, и меня просили служить переводчиком при покупке продовольствия, поскольку оплата монетой, которую турки не знали, производила трудности при ее приеме, исключая дукаты и саксонские флорины. Король вскоре узнал, что один из его гвардейцев легко говорит по-турецки. Он вызвал меня и после нескольких вопросов назначил комиссаром по продовольствию его ставки с приказанием своевременно снабжать ее всем необходимым, а особенно наилучшими винами, и если это возможно, то теми, которые турки привозят из-за границы, очень хмельными и утоляющими жажду лучше, чем тамошняя вода, даже более плохая, нежели просто пригодная для питья. То было в первый раз, когда сей государь разговаривал со мной после Лейпцига. Я оправдал самым лучшим образом надежды на меня в этом новом качестве, за исключением того, что не мог найти более хорошего вина, чем небольшое количество греческого, более сладкого, чем крымское, но несравненно более опасного для заражения дизентерией.

Мы оставались два дня на этом месте, т. к. распоряжения из Порты еще не пршли. Между тем от сераскира Бендер 21 через Очаков поступило указание королю следовать туда, но только в сопровождении 24 человек. Короля это ограничение привело в гнев, т; к. он хорошо видел, что оно было вызвано скупостью очаковского паши 22. Чтобы найти выход из этого положения, меня послали к нему разъяснить Необходимость быстрого прохода. Я нашел там старого, сварливого турка, глухого к самым настоятельным просьбам. Угроза королю и его маленькому войску, которое русские могли в любой момент захватить, тревожила его очень мало. Только золото могло сделать его чувствительным. Он сразу смягчился, когда я испытал это средство: его алчность не позволила ему упустить благоприятный случай. Только она, как я вскоре заметил, могла бы смягчить приказы сераскира. Две сотни дукатов, которые король дал мне для такого случая и которые я ему подарил, совершили все то, о чем говорилось прежде, и я вернулся наконец с тем, что мне было приказано, к лодочникам» заранее нанятым, несмотря на приказ не перевозить никого под страхом смертной казни.

Но уже было слишком поздно. Русские шли по нашим следам на небольшом от нас расстоянии, и 600 человекам 23 с королем во главе с трудом удалось спастись. Государь вошел в лодку нехотя и побледнел от горя, глядя, как па его глазах уничтожают оставшуюся часть его войска. Только казаки ускользнули от врагов: знание страны и ловкость спасли их 24. Прибыв на противоположный берег, мы направились к Очакову, до которого было всего шесть лье. Каждый думал тогда, что там будет положен предел его несчастьям, но король свернул вправо от этого города: ему понадобились новые тяготы. Впервые После перехода Днепра мы остановились в палатках. Турки продавали нам все довольно дорого, однако будущие выгоды заставили нас вскоре забыть о цене. Так произошло тогда, когда я подумал, что наконец-то судьбе наскучило преследовать меня, и уже помышлял об освобождении от ее суровости по отношению ко мне. Знание, которое имел король насчет того, что я легко говорю по-турецки, заставило его обратить на меня внимание, чтобы послать меня сопровождать в Константинополь посланника, которого государь [132] решил спешно направить к султану для передачи письма, где сообщал ему о своих несчастьях и просил защиты 25. Посланника этого звали Нейгебауэр. Он был родом из Данцига, а служил в Московии, потом волонтером в Швеции. Я принял поручение с радостью, надеясь снова встретиться с Ахметом. Посланник, получив инструкции и верительные грамоты, отправился в Очаков, которого мы достигли всего за день; там мы влезли в шхуну, командир которой, оказавшись сговорчивее коменданта, тотчас снялся с якоря.

© Вопросы истории 1989.