Поворот в истории действительно произошел и к тому же всего через несколько часов после выступления главы советского правительства: ранним утром 1 сентября 1939 года фашистская Германия начала вторую мировую войну. Спустя немногим менее двух лет войска вермахта вторглись на территорию СССР, и Пакт Молотова - Риббентропа прекратил свое существование, оставив и у современников, и у потомков много вопросов, среди которых один главный: почему этот договор вообще стал возможен?

Народ десятками миллионов жизней заплатил за ту войну, но, опьяненный победой и верой, надолго оставил право и возможность говорить от своего имени тем, кто в немалой степени был виновен в жертвах. История, случается, дает правителям такой шанс, и получивший его редко не использует. Стоит ли удивляться, что официальная трактовка событий вокруг советско-германского Договора о ненападении подверглась самой серьезной чистке. В ее основе долгие годы лежала версия, созданная самими творцами договора - В.М.Молотовым и И.В.Сталиным. Нельзя сказать, что они плохо справились с делом. Версия оказалась не просто достаточно правдоподобной. До сих пор не опровергнут один из ее основных постулатов: у СССР в 1939 году появились причины для поворота своей политики в отношении Германии и заключения с нею пакта о ненападении.

На самом деле договор о ненападении 1939 года не был результатом какого-то неожиданного поворота во внешней политике СССР, как не был он и следствием чьей-то злой воли.

Искать поворот - значит искать другую политику. Договор же явился естественным продолжением внешней политики СССР двух предшествующих десятилетий и знаменателен лишь тем, что, начиная с него, она стала откровенно безнравственной. После был договор с Германией о дружбе и границе, были совместные с вермахтом военные парады на захваченных землях, поздравления Гитлеру по поводу взятия европейских столиц. Только 22 июня 1941 года положило всему этому конец.

Когда-то О. Бисмарк, большой знаток политики, писал: "Для того чтобы общественному мнению стали ясны ошибки, допущенные во внешней политике, как правило, требуется период, равный человеческой жизни". Если верить этим словам, то настало время зрелого анализа событий кануна второй мировой войны.

Главным пороком предвоенных советско-германских отношений была предельная идеологизация и политизация их советской стороной. Неизбежность сближения с Германией после окончания первой мировой войны в советском руководстве сомнений не вызывала, хотя сама Германия была в области внешней политики абсолютно инертна и не проявляла к РСФСР никакого интереса. Но такой интерес был у Советской России.

Начав свою революцию в расчете на мировую, большевики установили соответствующие внешнеполитические приоритеты РСФСР и, в частности, ее ориентацию на сближение именно с Германией. Еще в 1915 году В.И.Ленин, размышляя о перспективах мировой революции вследствие победы революции в России, обращал особое внимание на Германию, где, по его мнению, эта победа "разожжет в сто раз движение "левых"". Подобный интерес к Германии сохранился у В.И.Ленина вплоть до его последних работ в 1923 году.

И дело не ограничивалось простым интересом. Советская Россия преследовала далеко идущие политические цели. Выбор был не случайным: мировая война, облегчив социалистическую революцию в России, давала теперь РСФСР первого партнера - побежденную в войне и политически нестабильную Германию.

Политическая ставка на Германию возбудила чрезвычайную активность наркомата иностранных дел в германском вопросе. Еще в конце 1920 года между РСФСР и Германией отсутствовали какие-либо отношения, но уже в мае 1921 и в апреле 1922 года были заключены два договора, второй из которых - Рапалльский - был оценен советской стороной как эталон соглашения с капиталистическими государствами. Все заслуги в подписании обоих договоров можно без преувеличения отнести за счет НКИД, ибо ни о какой инициативе со стороны Германии не было и речи. Более того, заключение договора в Рапалло было столь неожиданно для самой Германии, что, спустя несколько дней после его подписания, немецкая делегация, опасаясь осложнения отношений со странами Антанты, просила возвратить подписанный текст.

3начение Рапалльского договора многократно исследовано и описано, и нет нужды возвращаться к его "плюсам". Политически он укреплял на уровне сепаратного советско-германского соглашения стремление этих государств к независимости от ненавистной Версальской системы, где доминировали Англия и Франция. Экономически создавал неограниченные перспективы сотрудничества, где, с одной стороны, была потенциальная мощь германской экономики, остро нуждающейся в восстановлении и в рынке, а с другой - огромный и почти свободный всероссийский, а позднее всесоюзный рынок. Но намного важнее оказалась та сторона "эффекта Рапалло", которая осталась в тени и совершенно не предусматривалась творцами договора. Эффект Рапалло как естественное следствие конкретной внешнеполитической ситуации начала двадцатых годов со временем не исчез. Он закрепился в устойчивых стереотипах, которые оказались чрезвычайно живучими и породили немало иллюзий в длительно не сменявшемся высшем политическом руководстве СССР.

В политической сфере. В советском руководстве долго господствовала уверенность в сохранении непримиримого конфликта Советской России и Германии с версальской системой, действительно довольно сильного в начале двадцатых годов. Советская Россия, а затем и СССР, в русле общей критики Версальского договора и Лиги Наций нередко выступали в защиту прав Германии, в том числе и территориальных. Это продолжалось достаточно долго. В декабре 1929 года нарком иностранных дел М.М.Литвинов подтвердил симпатии, с которыми СССР следил за попытками Германии освободиться от пут Версальского договора. В конце двадцатых - начале тридцатых годов, когда руководство СССР пришло к убеждению о готовности Англии и Франции развязать новую мировую войну, Германия вновь рассматривалась среди возможных жертв. Даже, нарушение Германией в 1935 году разрешенного Версальским договором порога вооружений было связано в СССР с осуждением самого Версальского договора.

В экономической области. Отношения СССР с Германией после Рапалльского договора явно выделялись на фоне отношений с другими капиталистическими странами. Германия прекрасно воспользовалась эффектом одного из первых крупных экономических партнеров СССР. Именно благодаря многочисленным советским заказам началось бурное возрождение германской промышленности, для которой советский рынок представлял неисчерпаемые возможности и вряд ли в те годы мог быть чем-то заменен. К концу двадцатых годов Германия прочно заняла ведущее место в экономических отношениях Советского Союза с Западом. Она держала первое место по числу предоставленных концессий и третье - по инвестированному капиталу. С 1926 года у СССР с Германией был самый большой объем внешней торговли. В 1930 году удельный вес Германии в товарообороте с СССР достиг 31,8 процента.

Советские поставки - преимущественно стратегического сырья - обеспечивали германскую промышленность всем, что она не смогла бы получить в то время в нужном количестве ни в одном из европейских государств. С конца двадцатых до начала тридцатых годов Германия - среди крупнейших покупателей у СССР марганцевой руды, черных металлов, нефтепродуктов, асбеста, древесины, зерна, пушнины и некоторых других товаров. С конца двадцатых и до 1933 года Германия была крупнейшим поставщиком в СССР машин и оборудования, химических продуктов, красителей и ряда других товаров.

Но в первую очередь германская промышленность развивалась и усиливалась сама. Есть все основания полагать, что наращивание ее мощи не проходило незаметным для СССР. Здесь уместно вспомнить реплику М.И.Калинина во время доклада М.М.Литвинова в 1933 году на IV сессии ЦИК СССР. На слова наркома о том, что из установившихся политических и экономических отношений "извлекались чрезвычайные выгоды как Германией, так и нами", М.И.Калинин обронил: "В особенности Германией".

Вряд ли после этого можно поверить оправданиям Сталина на XVII съезде ВКП(б), что "у нас не было ориентации на Германию". Германия не просто имела статус крупнейшего внешнеэкономического партнера СССР. Огромное количество германского оборудования требовало обслуживания либо немецкими специалистами, либо специалистами, обученными в Германии, что уже само по себе создавало потребность в длительных перспективах взаимного сотрудничества. С учетом же объемов советско-германской торговли и поставок машин и оборудования важность гарантированных перспектив сотрудничества поднималась до уровня обеспечения нормальной работы некоторых отраслей промышленности СССР в масштабах страны.

И все-таки главное было вовсе не в советско-германской торговле как таковой - СССР имел обширные экономические связи и с Великобританией и с США. Сами по себе экономические отношения с Германией, даже столь приоритетные, не имели бы такого значения, если бы они не были предельно политизированы со стороны СССР, если бы за ними не стояло стремление сделать из Германии политического союзника на основе версальских противоречий. Об этом, между прочим, прямо говорил в мае 1924 года нарком внешней торговли Л.Б.Красин: "Размер наших торговых операций с Германией был нами искусственно увеличен вследствие политических отношений, установившихся между нами в результате Рапалльского договора".

Была и еще одна причина, затруднявшая советскому руководству реальную оценку международной политики, но, несомненно, влиявшая на отношения СССР с Германией до прихода там к власти фашистов. Советская внешняя политика продолжала сохранять ориентацию на идею грядущей мировой социалистической революции. То, что эта мысль не была оставлена, следовало хотя бы из того, что в начале 1923 года к ней, правда на сей раз достаточно деликатно, обращался В.И.Ленин. В конце 1924 года в работе "Октябрьская революция и тактика русских коммунистов" И.В.Сталин поместил главу "Октябрьская революция как начало и предпосылка мировой революции", в которой дословно оперировал ленинскими идеями, но в значительно более жестком, форсированном духе, "чтобы ускорить и двинуть вперед дело свержения мирового империализма". Подобный подход к перспективам мирового развития разделяли и многие другие члены советского высшего политического руководства. Можно, например, сослаться на принятую в декабре 1927 года резолюцию XV съезда ВКП(б) по отчету ЦК, где грядущие революции рассматривались как дело ближайшего будущего. Аналогичные оценки мирового развития были даны в июне - июле 1930 года на XVI съезде ВКП(б). В этих расчетах Германию рассматривали в СССР как возможного союзника и потенциальный центр революционной ситуации в Европе.

Активно проводимый в двадцатые годы общий курс Коминтерна на мировую революцию также в значительной степени опирался на Компартию Германии, которая была наиболее многочисленной и организованной в капиталистическом мире. Лозунг "Красный флаг от Владивостока до Рейна" не был редкостью на митингах КПГ, а военизированные партийные отряды самообороны в случае необходимости могли бы помочь превратить его в жизнь, как это уже пытались сделать дважды - в 1919 и в 1923 годах. Не вызывает сомнения, что сталинское руководство не оставляло надежд увидеть в лице германского пролетариата силу, способную прийти к власти, что было не так далеко от действительности. Не этим ли можно объяснить категорический отказ Коминтерна, на чем настаивал Сталин, от какого бы то ни было союза или сотрудничества коммунистов с социал-демократами на выборах в рейхстаг, что в итоге облегчило приход к власти Гитлера?

Словом, большая часть политических лидеров СССР довольно долго была охвачена чем-то вроде революционного мессианства, что не является необычным для социальных революций. Но именно в годы этого самообмана заложены основы отношения СССР к Германии.

Положение могло бы быть исправлено позже. Однако то уже были годы превращения абстрактных философских моделей в принципы внешней политики СССР, и заблуждения отдельных личностей превратились в заблуждения всего государства. Культ Сталина резко сузил, а затем и исключил возможность выдвижения альтернативных моделей развития внешней политики Советского Союза, которые стали-таки в это время появляться.

Как показывают исследования, многие политические воззрения Сталина, в том числе и внешнеполитические, не претерпели каких-либо существенных изменений с начала двадцатых годов. Под стать ему было и его окружение, а это открыло неограниченные возможности для действия старых основ внешнеполитической доктрины страны. В итоге советско-германские отношения сохранили статус приоритетных и, по словам В.М.Молотова на IV сессии ЦИК СССР в декабре 1933 года, "всегда занимали особое место в международных отношениях". С В.М.Молотовым здесь спорить не приходится, но стоит заметить, что стереотипы в международных отношениях возникают не сами по себе, а возникнув, оказывают самое непосредственное воздействие на выработку внешнеполитических доктрин стратегии и тактики.

В начале 1933 года в Германии к власти пришло нацистское правительство. Последовавшие сразу за этим события не оставляли сомнений в том, что происходило в стране. Да и вряд ли можно было ожидать иного, ведь национал-социалисты не были новичками в политической жизни Германии. Их взгляды были хорошо известны. "Майн Кампф" неоднократно с 1925 года издавалась и была переведена для советского руководства. Именно на основании глубокого анализа идеологии и практики нацизма коминтерновские документы начала тридцатых годов выдержаны в жестком антифашистском духе и содержали вывод об антисоветизме германского фашизма.

Казалось бы, если не сам приход нацистов к власти, то первые заявления их лидеров и события 1933 года должны были внести какие-либо изменения в отношение СССР к Германии. Но этого не произошло. В традиционном докладе НКИД сессии ЦИК СССР в декабре 1933 года хотя и отмечалось обострение советско-германских отношений и даже их неузнаваемость, в целом тон сохранялся довольно оптимистичный: "Мы, конечно, имеем свое мнение о германском режиме, мы, конечно, чувствительны к страданиям германских товарищей, но меньше всего можно нас, марксистов, упрекнуть в том, что мы позволяем чувству господствовать над нашей политикой. Весь мир знает, что мы можем поддерживать и поддерживаем хорошие отношения с капиталистическими государствами при любом режиме, включая и фашистский". (Спустя несколько лет чувства по-прежнему не господствовали над политикой, когда Сталин передал Гитлеру группу арестованных НКВД немецких коммунистов-эмигрантов.)

Еще более определенно тогда же высказался В.М.Молотов: "Оставаясь верным своим принципам, принципам защиты всеобщего мира и независимости стран, СССР не имеет со своей стороны основания к перемене политики в отношении Германии".

Эти, на первый взгляд, необычные для предельно идеологизированной внешней политики СССР заявления высших должностных лиц Советского государства вполне объяснимы. С точки зрения доктрины мировой революции рамки периода мирного сосуществования были сжаты до предела. Буржуазное государство считалось безусловно умирающим, а его фашизация представлялась агонией капитализма, и здесь было не до тонкостей разбирательства в сути фашизма. В итоге нормальные и даже дружественные отношения с фашистскими режимами идеологически не вызывали каких-либо возражений, а события в Германии 1933 года, хотя они и имели не только внутреннее значение, почти не вызвали изменения отношения к ней со стороны СССР.

Задолго до прихода фашизма к власти в Германии СССР имел длительный и успешный опыт отношений с другим европейским фашистским государством - Италией. В 1928 году они были названы советской стороной "нормальными и весьма корректными... при всей противоположности существующих в обеих странах режимов". В декабре 1933 года эти отношения уже отличались "особой устойчивостью" и "не подвергались никаким колебаниям и испытаниям". В 1933 году между СССР и Италией был заключен Договор о ненападении, нейтралитете и дружбе. В конце концов именно итальянский опыт помог Сталину разъяснить на XVII съезде ВКП(б) включение фашистской Германии в круг друзей СССР: "Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал установить наилучшие отношения с этой страной".

Уверенность СССР в отношениях теперь уже с фашистской Германией вновь, как и десять лет назад, основывалась на том, что мы по одну сторону фронта против Версаля. Такие оценки полностью удовлетворяли германские власти, и те ревностно следили за мельчайшими оттенками в изменении советской позиции. Причем в центре внимания была как раз антиверсальская линия в советской внешней политике. Стоило в Советском Союзе в 1933 году появиться несколько иным, чем ранее, оценкам возможностей Лиги Наций, как последовала немедленная реакция Германии. 4 августа 1933 года германский посол в СССР Дирксен в беседе с В.М.Молотовым говорил об ослаблении в Советском Союзе критики Версальского договора как антигерманской тенденции. Показательно, что В.М.Молотов успокаивал Дирксена незыблемостью принципов Рапалло, а сохранение прежнего отношения СССР к Версальскому договору оговаривалось исключительно позицией Германии в отношении СССР. Необходимые заверения были получены, и в декабре 1933 года НКИД с удовлетворением сообщал: "В течение десяти лет нас связывали с Германией тесные экономические и политические отношения. Мы были единственной крупной страной, не желавшей иметь ничего общего с Верcальским договором и его последствиями. Мы отказались от прав и выгод, которые этот договор резервировал за нами. Германия заняла первое место в нашей торговле... Опираясь на эти отношения, Германия могла смелее и увереннее разговаривать со своими вчерашними победителями. Ей удалось освободиться от некоторых наиболее тяжелых последствий Версаля". Усиление Германии определенно рассматривалось сталинским руководством как выгодный для СССР процесс.

И так, ранее сложившиеся в высшем политическом руководстве СССР внешнеполитические стереотипы в отношении Германии дополнились к 1933 году новым принципиально важным положением - приход фашистского руководства к власти в Германии не может влиять на отношения с нею Советского Союза. Это событие тем более важно, что оно происходило в условиях катастрофического экономического кризиса, который, по мнению Сталина и его окружения, должен был привести к развязыванию Англией и Францией новой мировой войны.

Страшный голод, поразивший южные области СССР в начале тридцатых годов, не помешал советским внешнеторговым организациям настаивать на повышении Германией закупок зерна из СССР, которые составили в 1933 году 179,5 тысячи тонн. В 1934 и 1935 годах СССР сохранял с Германией самый большой по сравнению с другими капиталистическими странами товарооборот. Она оставалась одним из самых крупных экспортеров из Советского Союза продовольствия и стратегического сырья.

Трудно усомниться, что в СССР не знали, с каким партнером так успешно продолжали торговать. В отчетном докладе XVII съезду ВКП(б) в начале 1934 года , И. В. Сталин заявил, что Германия "не может больше выйти из нынешнего положения на базе мирной внешней политики". Но не во вред же себе не как с потенциальным противником в войне торговал СССР с Германией! И тем не менее продолжали усиливать торговые связи. В заключенном на 1936 год договоре о товарообороте и платежах предусматривалось увеличение на 30 процентов советского экспорта стратегических материалов в Германию по сравнению с 1934-1935 годами.

Тон отношения СССР к Германии стал, казалось бы, меняться только на рубеже 1935-1936 годов. Но причина охлаждения понятна: начавшаяся в Испании гражданская война. Именно здесь экспансионистские устремления германского и итальянского фашизма столкнулись с политикой сталинского экспансионизма, и СССР впервые оказался в прямой конфронтации с Германией, хотя официально в войне не участвовал. Казалось, Испания стала тем яблоком раздора между фашизмом и сталинизмом, где примирение невозможно. Но этот конфликт все-таки не был глубинным, он не проистекал ни из особой неприязни к фашизму или неприятия его внешней политики, а был только следствием столкновения периферийных интересов СССР и Германии. Поэтому, как это сейчас ни удивительно, ничто кроме испанских событий не смогло пробудить столь сильную неприязнь СССР к Германии, но эта неприязнь почти прошла, как только стало ясно, что война в Испании для республиканского правительства, а значит и для СССР, проиграна и противоречия с Германией достигли критического накала.

Именно в разгар испанской войны германский фашизм впервые был подвергнут в СССР мощной официальной критике. Политика фашизма была признана антисоветской. Крупнейшие политические процессы 1937-1938 годов в СССР были проведены под знаменем борьбы не просто с троцкистами, но и с фашистскими агентами и германскими шпионами. Документы того времени, периодическая печать свидетельствовали о чрезвычайно сильном антигерманском идеологическом напоре, особенно во внутренней политике Советского Союза. На этот же период пришлись основные события кануна второй мировой войны (аншлюс Австрии, Мюнхенский договор, окончательно сформировалась ось Берлин - Рим - Токио), которые также получили резкую политическую оценку в антифашистском духе.

Ничто не говорило о том, что проводимая СССР новая антифашистская политика временна, что возможны какие-либо изменения в советско-германских отношениях. Но они все-таки произошли.

Осенью 1938 года впервые вышел в свет прошедший тщательную цензуру лично Сталина "Краткий курс истории ВКП(б)". Вскоре стало ясно, что изложенный там взгляд кормчего на историю и современность есть наставление не только по внутренней, но и по внешней политике. Об этом заявил В.М.Молотов 6 ноября 1938 года. Слова Председателя СНК СССР могли бы остаться незамеченными, если бы многие положения "Краткого курса", которые спешно стали перековывать в руководство к действию, не расходились с принятой в те годы позицией СССР по многим вопросам международной жизни.

Основной и принципиально важный вывод "Краткого курса": мировая война уже началась!

Но кто же и против кого воевал в 1938 году? "Начали войну в разных концах мира три агрессивных государства - фашистские правящие круги Германии, Италии, Японии", - сообщал "Краткий курс", и в этом он был недалек от весьма близкой уже перспективы. Но вот воевали эти страны "в конечном счете против капиталистических интересов Англии, Франции, США".

Не вызывает сомнения, что после Мюнхена не стоял вопрос, будет или не будет война. Речь шла о том, кто очередная жертва, каковы дальнейшие аппетиты Гитлера. Сталин однозначно "повернул" Гитлера спиной к СССР - Советский Союз не так давно сам бывший, согласно официальной пропаганде, потенциальным объектом германской агрессии, в этой войне не участвует. Да и Германия, если судить по "Краткому курсу", умерила аппетиты и стремится "занять господствующее положение на континенте Западной (именно так! - М. Б.) Европы".

Совершенно иначе, чем ранее, Сталин теперь оценивал и войну в Испании. Незадолго до выхода "Краткого курса" СССР активно обвинял английскую и французскую дипломатию в том, что та оказывала фактическую поддержку Франко и в угоду Германии и Италии саботировала международные меры по невмешательству в дела Испании. Теперь же оказывалось, что испанская война велась фашистскими государствами как раз против Англии и Франции: "Развивая интервенцию против Испании, германо-итальянские фашисты уверяли всех, что они ведут борьбу с "красными" в Испании и не преследуют никаких других целей. Но это была грубая и неумная маскировка, рассчитанная на глупость простаков. На самом деле они вели удар по Англии и Франции".

Появление в "Кратком курсе" новых оценок международного положения нельзя рассматривать как случайность. Реальные события в Европе конца тридцатых годов реанимировали в советском руководстве старый "версальский синдром". Сталин определенно все больше склонялся к ставке на Германию в будущем (а по "Краткому курсу" - уже начавшемся) вооруженном конфликте в Европе. Вместо того чтобы признать наконец опасность фашизма в равной степени для всех стран, сталинское руководство стало нарочито отходить от оценки Германии как возможного агрессора против СССР, оставляя в Европе в качестве основных воюющих сторон Германию, Англию и Францию. Ориентация на "версальское противостояние" и успешное экономическое сотрудничество с Германией в двадцатые годы преобразовалась в тридцатые годы в ставку на войну между Германией и англо-французским блоком и в сырьевое обеспечение Германии как одной из конфликтующих сторон. В подобной оценке расстановки сил для Советского Союза не имело решающего значения, какая роль выпадет на долю Германии - жертвы или агрессора. Важно было, чтобы Германия оставалась сильной.

Сталинская ставка на общеевропейский конфликт, в котором могли участвовать крупнейшие государства Европы, сама по себе была балансированием над пропастью и не имела права на существование.

Но за этими расчетами все-таки стояло нечто иное, нежели обычная недальновидность. В высшем политическом руководстве СССР близость революционной ситуации в Европе неизменно связывали с грядущей мировой войной. Сталин, кстати, вообще отрицал мирный путь осуществления социалистической революции.

В марте 1939 года в Отчетном докладе XVIII съезду ВКП(б) Сталин утверждал: "Буржуазные политики, конечно, знают, что первая мировая империалистическая война дала победу революции в одной из самых больших стран. Они боятся, что вторая мировая империалистическая война может повести также к победе революции в одной или в нескольких странах". Война, о которой объявил "Краткий курс" и в которой СССР не участвовал, могла, наконец, оправдать долгие революционные ожидания. Для сталинских представлений о строительстве социализма это имело немаловажное значение, так как речь шла о реализации сталинской же концепции "окончательной победы социализма в первой победившей стране", что было возможно только в случае победы пролетарских революций в других странах. С этой точки зрения конфронтация европейских государств могла обещать определенные политические дивиденды.

Мыслям о дивидендах, по всей видимости, есть подтверждение, прозвучавшее из уст В.М.Молотова 31 августа 1939 года на сессии Верховного Совета СССР. Из выступления оставалось неясным, какой поворот в истории Европы, да и всего мира, должен был произойти благодаря заключению советско-германского Договора о ненападении? Какое отношение к этому повороту вообще могло иметь исключение прямого участия СССР в войне в Европе? Молотов об этом прямо так и не сказал, но он знал, о чем говорил. Категории, которыми он оперировал, - мир, история - оставляют мало сомнений в том, что имелось в виду: секретные протоколы к договору обеспечивали ближайшую экспансию, а дальше - дело времени. По известной сталинской схеме ослабленные войной европейские государства сами толкнули бы себя в революцию.

То, о чем умолчал Молотов, назвал выступивший "в прениях" депутат А.А.Хорава. Выполнение Красной Армией своей исторической миссии будет означать, что "во всем мире восторжествуют идеи коммунизма, идеи подлинного человеческого братства".

Воистину "жар" пришлось бы загребать одному Сталину. Но в ноябре !939 года Сталин в интервью "Правде" отрицал свои расчеты на ослабление европейских государств (такая мысль, вероятно, возникла в Европе не без оснований). Однако это заявление трудно согласуется с резким расширением в 1940 и в начале 1941 года советских сырьевых и продовольственных поставок нуждающейся в них Германии. Германию определенно рассматривали как инструмент, возможно, способный ускорить реализацию революционной идеи.

Не имея всех документов, сейчас трудно сказать, как далеко шли в 1939 году подобные "революционные" намерения. Одно ясно - такого рода "научные" воззрения сталинского руководства находили воплощение в большой политике. Как только представилась возможность, появились августовские 1939 года секретные советско-германские протоколы о разделе сфер влияния, и сталинский социализм постепенно, но довольно быстро поглотил доставшиеся ему территории соседних суверенных государств. Едва не угодила под сталинскую длань и Финляндия, которая должна была стать советской республикой и для которой с первых дней советско-финской войны в СССР было заготовлено так называемое Териокское правительство Куусинена. Имперские амбиции сталинского руководства имели явно выраженную идеологическую окраску, а длительная его приверженность идее мировой революции порождала соответствующим образом мотивированную политику.

Итак, к концу 1939 года советская внешняя политика была сориентирована Сталиным на ведущуюся в Европе войну как на свершившийся факт. Воюющие стороны определены. Цели агрессора установлены. Ясно, что противников и союзников, как и коней на переправе, в войне не меняют. Поэтому единственный вывод, который следует в отношении СССР из анализа "Краткого курса" тот, что война обойдет СССР стороной. Конечно, перспектива участия СССР в войне в то время не исключалась, но угроза со стороны фашизма превратилась в "Кратком курсе" в нечто менее определенное. Хотя Сталин и призывал помнить об "антикоминтерновском пакте", спустя всего несколько месяцев в докладе на XVIII съезде ВКП(б) он говорил об этом пакте уже не как об антисоветском и не как о военнополитическом договоре с глобальными агрессивными целями, а лишь как о пакте антиангло-французском.

Вслед за выводом о начале новой мировой войны и определением воюющих сторон естественно должен был возникнуть вопрос: с кем из них и какие отношения будет поддерживать невоюющий Советский Союз. Такой вопрос действительно возник, но решили его, похоже, значительно раньше. Что же до "Краткого курса", то ему предстояло ускорить нелегкий идеологический реверс после нескольких лет антигитлеровско6 пропаганды. Так когда руководство СССР вновь сделало выбор в пользу Германии? За неимением прямых доказательств для ответа на вопрос приходится пользоваться косвенными - как показала практика, документы имеют свойство исчезать даже из важнейших государственных архивов. Косвенные свидетельства уничтожить труднее.

Помимо Сталина, который если и не доверял всем, то Гитлеру все-таки меньше, чем другим, активными приверженцами германской ориентации в советском руководстве определенно были Молотов и Берия. Молотов, например, не отрицал, что сам он был сторонником улучшения политических отношений с Германией еще в 1936 году. На первых порах поисков более близких контактов с Германией официальные каналы НКИД, по-видимому, не использовали - нарком М.М.Литвинов считался противником такого сближения. В 1937 году в обход НКИД, по утверждению Р.Медведева, торгпред СССР в Германии Д.В.Канделаки вел переговоры от имени Сталина и Молотова с советником Гитлера Шахтом об улучшении политических и экономических отношений между СССР и Германией. С июля 1937 года эта тема появляется в донесениях по линии НКИД.

Германия к этому времени стала ощущать дефицит важнейших видов промышленного сырья, о чем в Европе было хорошо известно, как и то, что получить сырье Германия сможет в СССР. Советские послы в это время нередко попадали в сложное положение, когда в иностранных столицах с ними заводили разговоры о перспективах советско-германской торговли. Но вскоре вопросы прекратились. 1 марта 1938 года, после временной стагнации советско-германских отношений последовало заключение соглашения о торговом обороте на 1938 год. Верхний предел оборота определялся уровнем 1934, 1935 годов, то есть периодом приоритетного положения Германии в торговле с СССР, а по некоторым позициям предусматривалось увеличение поставок. 19 декабря 1938 года это соглашение было продлено еще на год. Наконец, в начале 1939 года возобновились переговоры о предоставлении СССР двухсотмиллионного германского кредита. Торговый оборот СССР с Германией ни в 1938, ни в 1939 годах на деле так и не поднялся до уровней 1934-1935 годов. Ожидания значительно превзошли возможности. Но вряд ли стоит недооценивать надежды сторон в преддверии новой мировой войны.

Была ли во второй половине тридцатых годов альтернатива сближению СССР с Германией? В такой постановке вопроса эта тема достаточно подробно описана. Конечно, была, - ответит всякий, знакомый с историей, но она не была реализована из-за позиции Англии и Франции. Действительно, их политика "умиротворения" Гитлера оказалась не просто близорукой, но и преступной.

Но вопрос можно поставить иначе. Были ли Англия и Франция для СССР действительной альтернативой Германии?

В международной обстановке конца тридцатых годов, как ее представляло руководство СССР, соглашения с СССР по логике вещей должны были искать Англия и Франция, страдающие от германской агрессии и более заинтересованные в таких соглашениях. У СССР же возникало право выбора, поиска более выгодных, с его точки зрения, вариантов соглашения с этими странами, так как он находился в стороне и не воевал. Это было не что иное, как проявление давнего идеологизированного синдрома отдельно стоящего социалистического утеса, каким в сталинском окружении представлялся СССР.

В результате едва ли не в самые напряженные предвоенные годы возникла парадоксальная ситуация. Из доклада Сталина на XVIII съезде ВКП(б) выходило, что в то время, как новая империалистическая война уже два года терзает мир, для СССР, "наоборот, эти годы были годами его роста и процветания, годами дальнейшего его экономического и культурного подъема, годами дальнейшего роста его политической и военной мощи, годами его борьбы за сохранение мира во всем мире". Судя по материалам Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского Договора о ненападении, вплоть до весны 1939 года СССР и не искал с Англией и Францией контактов по отпору агрессору, продолжая в то же время развивать отношения с Германией.

Конечно, открыто взять на себя ответственность за экономическую поддержку Германии, то есть, по Сталину, агрессора, тогдашнему руководству СССР было нелегко. Путь оправдания мог быть единственным - доказать вынужденность этих отношений вследствие политики Англии и Франции, которые благо были далеко не безгрешны, что существенно облегчало задачу. Одно из важнейших обвинений - сильно преувеличенная профашистская ориентация большинства западных государств и как следствие уверенность, что антисоветизм для Англии и Франции может оказаться выше противоречий с Германией. Действительно, в весьма высоких политических кругах и Англии и Франции были планы столкнуть Германию с СССР. Но положение в германской промышленности в 1937 году показало, что без советского (преимущественно) сырья Германия еще не могла воевать, тем более - с СССР. Это прекрасно понимали в европейских столицах, в том числе в Берлине. Гитлер не случайно имел планы первоначального создания так называемой Серединной Европы, а Англия и Франция не без оснований считали гитлеровскую Серединную Европу более опасной для самих себя, чем для СССР. Надо полагать, что это понимали и в Москве, что могло создавать в сталинском руководстве еще большую уверенность в своей защищенности экономическими договорами с Германией и антиверсальским духом Рапалло.

Серьезные обвинения были предъявлены англо-французской дипломатии в том, что она принудила правительство Чехословакии согласиться с условиями Мюнхенского договора, а Чехословакия не приняла возможную военную по